Хлопок простыней и чайки в полумраке, и как здорово у нее все получалось на чужой кровати, а вот на своей никогда. Но было и хорошее: Дженис очень стеснялась показывать свое тело даже в первые недели после свадьбы, но однажды вечером он безо всякой задней мысли зашел в ванную и вдруг увидел, что зеркало заволокло паром, а Дженис – она только-только вышла из-под душа, – очень довольная, с маленьким голубым полотенцем в руках, лениво стоит, ничуть не стесняясь, нагибается, поворачивается и смеется над выражением его лица – уж какое оно там было – и тянется к нему с поцелуем; у нее порозовевшее от пара тело и скользкий мягкий затылок. Кролик устраивается поудобнее и загоняет память в темную нишу; у нее скользкий затылок, податливая спина. Он ударил ногу об ручку двери, и боль как-то странно сливается с ударами металла о металл в кузовной мастерской неподалеку. Началась работа. Восемь часов? Судя по тому, как пересохли губы, прошло уже много времени. Кролик потягивается и садится; пиджак, которым он был накрыт, сползает на пол, и сквозь запотевшее стекло он и впрямь видит Тотеро, уходящего по переулку. Он уже скрывается за старым фермерским домом; Кролик выскакивает из машины, набрасывает пиджак и мчится за ним.

– Мистер Тотеро! Эй, мистер Тотеро! – Голос его после многих часов молчания звучит надтреснуто и хрипло.

Человек оборачивается. Вид у него еще более странный, чем Кролик ожидал. Издали он похож на большого усталого карлика: большая лысеющая голова, толстая спортивная куртка, толстые обрубки ног в синих брюках они слишком длинные, складка согнулась и зигзагами свисает на башмаки. Кролик замедляет бег, и на последних шагах ему приходит тревожная мысль, не напрасно ли он сюда приехал.

Однако Тотеро произносит именно то, что надо.

– Гарри, – говорит он, – изумительный Гарри Энгстром.

Он протягивает Гарри правую руку, а левой крепко вцепляется ему в предплечье. Кролик вспоминает, что у него всегда была твердая рука. Тотеро стоит и, не отпуская Кролика, мрачно улыбается. Нос у него искривлен, один глаз широко открыт, над вторым опустилось тяжелое веко. С годами лицо его становится все более несимметричным. Лысеет он неравномерно – приглаженные седые и светло-коричневые пряди полосами прикрывают череп.

– Мне нужен ваш совет, – говорит Кролик. – То есть, в сущности, мне нужно где-то выспаться.

Тотеро молчит. Сила его как раз и состоит в этих молчаливых паузах; он усвоил этакий педагогический прием – прежде чем ответить, подольше помолчать, пока слова не станут более весомыми.

– А что у тебя дома? – спрашивает он наконец.

– Дома у меня вроде бы и нет.

– То есть как это нет?

– Там было скверно. Я сбежал. Правда.

Новая пауза. Кролик щурится – его слепит солнечный свет, который отскакивает от асфальта. У него ноет левое ухо. Зубы на левой стороне тоже вот-вот разболятся.

– Не слишком-то разумный поступок, – замечает Тотеро.

– Там была жуткая неразбериха.

– В каком смысле – неразбериха?

– Сам не знаю. Моя жена алкоголичка.

– А ты пытался ей помочь?

– Ну да. Только как?

– Ты с ней пил?

– Нет, сэр, никогда. Я эту дрянь не перевариваю, просто вкуса не терплю, – с готовностью отвечает Кролик: он горд, что не пренебрегал заботой о своем теле и теперь имеет возможность доложить об этом своему бывшему тренеру.

– А может, и стоило бы, – помолчав, замечает Тотеро. – Может, если б ты делил с ней это удовольствие, она сумела бы держать себя в узде.