– А вдруг она там?

– Ее там нет. Она у своей матери.

– По-моему, ты очень обрадуешься, если она окажется дома, – говорит Рут.

Может, и правда? Он представляет себе, как открывает дверь и видит, что Дженис, сидя в кресле, смотрит телевизор; возле нее пустой стакан. И словно внутри у него что-то оборвалось, словно застрявший в горле кусок наконец проглочен, он чувствует огромное облегчение от того, что лицо у нее такое же тупое и упрямое, как всегда.

– Нет, – говорит он. – Ничуть не обрадуюсь. Я ее боюсь.

– Еще бы, – замечает Рут.

– В ней есть что-то такое, – настаивает он. – Она опасный человек.

– Эта несчастная, которую ты бросил? Ты сам опасный человек.

– Нет.

– Ах, ну да. Ты воображаешь, что ты кролик. – Слова звучат насмешливо и раздраженно – непонятно почему. – Интересно, что ты собираешься делать со своими вещами? – спрашивает она.

Так вот оно что – она чувствует, что он хочет у нее поселиться.

– Принести их сюда, – признается он.

Она переводит дух, словно хочет что-то сказать, но молчит.

– Только на сегодня, – просительно говорит он. – Ты ведь никуда не пойдешь?

– Может быть . Не знаю. Наверно, нет.

– Прекрасно. Знаешь, я тебя люблю.

Она встает, чтобы убрать посуду, останавливается и глядит на середину белого стола. Медленно покачав годовой, она отвечает:

– Ты – сюрприз неприятный.

Ее широкий таз, обтянутый пупырчатой коричневой юбкой, тяжел и симметричен, как основание мощной колонны. Эта массивная колонна наполняет его сердце восхитительным ощущением вновь пробудившейся любви, однако посмотреть Рут в лицо он не смеет.

– Ничего не поделаешь, – говорит он. – Зато ты – приятный сюрприз.

Он съедает три куска пирога от «Матушки Швейцер», и крошка, застрявшая в уголке его рта, остается на свитере Рут, когда он, прощаясь, целует ее на кухне. Он оставляет ее с грязной посудой. Его машина ждет его на Вишневой улице в прохладном воздухе полудня. При виде ее у него возникает такое чувство, словно одну из комнат его дома прибило течением к краю тротуара, а когда ночной прилив отступил, она в целости и сохранности осталась стоять на песке и теперь загадочно поблескивает, готовая с первым же поворотом ключа отправиться в новое плавание. Тело его под измятой и грязной одеждой кажется чистым, тонким и звонким. Его любят. От машины исходит успокоительный запах резины, пыли и разогретого солнцем окрашенного металла. Она – ножны, а он – нож. Он разрезает оглушенный воскресеньем город – мягкие ряды кирпичных домов, обнесенные перилами безмятежные деревянные веранды. Он объезжает большой бок горы Джадж, ее склон вдоль шоссе припудрен желтовато-зеленой молодой листвой, еще выше вечнозеленые деревья черной линией обводят горизонт. С тех пор, как он последний раз был здесь, пейзаж изменился. Вчера утром небо распирали тонкие полосы предрассветных облаков, а он, измученный усталостью, направлялся в самый центр сети, где, казалось, только и можно отдохнуть. Теперь полдень нового дня сжег облака, небо в ветровом стекле стало пустым и холодным, а впереди нет ничего, ничего, как в голубых глазах Рут; она сказала ему, что ничего не делает, ни во что не верит. Сердце вечно рвется в это пустое небо.

Стоит ему спуститься к знакомым домам Маунт-Джаджа, как его душевное равновесие рассыпается в прах. Он оглядывается, нервничает. Поднимаясь вверх по Джексон-, Поттер – и Уилбер-стрит, он пытается по внешним признакам определить, есть ли кто-нибудь в его квартире. И по свету ничего не угадаешь – день стоит в зените. Перед домом нет никакой машины. Он дважды объезжает квартал и, напрягая шею, пытается разглядеть в окне чье-нибудь лицо. Высокие стекла непроницаемы. Рут была не права – он вовсе не хочет видеть Дженис.